2011 год №11-12 (191-192) 2011 год / Страница 130-132
«В живых на сегодня я остался один». А летчику «героя» дали... Пятьдесят лет кинооператор Махмуд РАФИКОВ хранил молчание о своей работе. Наконец срок подписки о неразглашении закончился, и он рассказал нашим корреспондентам о своих встречах с легендарными академиками И.В. Курчатовым и С.П. Королевым, о поездках верхом на атомной бомбе и героизме, за который золотые звезды получали не все…
Герой без звезды
Цифровое кино – Как вы попали в секретную группу документалистов? – Окончил ВГИК в 1951 году, распределился на «Моснаучфильм». Первая командировка – в Курский почвоведческий заповедник, потом Эстония, Азербайджан… Передохнуть не успевал – сразу попал в калейдоскоп экспедиций. – Вы об этом мечтали? – Я мечтал о музыкальных фильмах с красивыми девушками в главных ролях. С детства любил музыку, студентом пел в хоре Московской консерватории. Особенно удавались неаполитанские песни – на операторском факультете меня прозвали Махом Рафикини. – Почти Феллини… – Об этом мастере мы тогда еще ничего не знали. Свои были классики. Мне, например, нравился кинорежиссер Александров. В 45-м иду по залитой солнцем улице Горького – а тогда я учился в МАИ – навстречу две молоденькие дамы: «О, да мы как раз вас ищем...». Меня?! От неожиданности растерялся. А красавицы взяли с меня обещание, что назавтра непременно приду в Орликов переулок. «Найдете там Григория Васильевича Александрова – знаете такого?» – спросили строго. Как же можно было не знать создателя кинофильмов «Цирк», «Веселые ребята»... «Так вот, он снимает новую картину, и для вас тоже найдется роль...». – В массовке, наверное? – Не совсем. В «Весне» есть момент, когда я перебегаю улицу. В своем единственном костюме и парусиновых туфлях, надраенных зубным порошком. Меня хорошо видно. Правда, со спины… В конце съемочного дня мне выдали три или даже пять рублей – точно не помню – и велели прийти на другой день в здание минсельхоза. Там был большой актовый зал. Собралась вся киногруппа во главе с Александровым, тут же блистала кинозвезда тех лет Гарен Константиновна Жуковская. Восторг, который меня захлестнул, не передать!.. (В жуткой нищете и полном забвении Г.К. Жуковская умерла в 2007 году. – Авт.) После этого ни о чем ином, кроме кино, я уже думать не мог. Дважды во ВГИК поступал, но своего добился. – Однако актером вы так и не стали… – Хотелось снимать. Все-таки главный маг в кино – оператор. – Почему выбрали документалистику? – Не повезло. Как раз в это время Сталин решил, что с игровым кино в стране перебор и приказал закрыть большинство кинофильмов, которые находились в производстве. Так что выбора у меня не было. К тому же выпускник обязан был отработать три года ассистентом оператора и только после этого мог быть допущен к самостоятельной работе. – Но вас тарифицировали все-таки раньше? – Так получилось. Меня отправили снимать «закрытые картины». Определенную роль сыграло то, что еще мальчишкой, во время войны, я работал на авиационном заводе, а это режимный объект. Затем учился в авиационных институтах: сначала в уфимском, а потом в московском. До поступления во ВГИК у меня за плечами было три курса МАИ. Я знал, что такое самолет, почему он летает, и о ракетах кое-что слышал… – Что такое «закрытая картина»? Хотя, конечно, можно и догадаться… – Мы называли их «номерными». Фильмы обозначались цифрами, ведь словами можно даже невольно раскрыть тайну. Так я попал в совершено секретную киногруппу: мы снимали испытания ракетного и ядерного оружия, а затем и освоение космоса. Были великие достижения, но случались и неудачи. Последнего даже больше – мы старались зафиксировать все. На основе отснятого материала создавались фильмы информативного характера. Посмотреть их могли немногие. Я сам мало что видел, особенно из съемок 50-х годов: испытания первых баллистических ракет, взрывы атомных и водородных «изделий», как тогда называли бомбы. Очень хотелось бы иметь в архиве хотя бы отдельные кадрики, но до сих пор не дают – «не положено»... – Ясно, что секретная работа кинохроникера связана с определенными ограничениями. С родственниками и коллегами не пооткровенничаешь, а это уже полжизни… За границу выпустить вас ни при каких условиях не могли… Вы сразу согласились со столь незавидным положением? – Меня вызвали в отдел кадров и тут же с порога: «Поедешь туда, куда скажем, и делать будешь то, что тебе повелят...». Я хотел возразить и немножко порыпался, но со мной беседовали два серьезных человека, один из которых был особистом. Он-то мне прямо сказал: «Пятнадцать лет вас государство учило, растило, на вас надеялось – пора отдавать долги. Учтите, отказ будет чреват плохими последствиями. А тема очень важная, нужная для страны – беритесь, не пожалеете». – Пожалели? – Нет. – Даже когда заболели лучевой болезнью? – Такая болезнь входила в понятие профессионального риска. Из полусотни режиссеров, операторов, звукорежиссеров, осветителей, которые работали по той же тематике, болели многие. Кто-то выздоравливал, конечно. Но в живых на сегодняшний день я остался один.
Вражеский голос достал – Помните свою первую командировку на секретный объект? – Невозможно забыть. Подобралась отличная киногруппа – операторы Юрий Воробьев, Глеб Троянский, Федор Богдановский, Иван Канаев, Анатолий Казнин и я, один ассистент на всех пятерых. Режиссер Николай Андреевич Чигорин, как нам сказали, ждал нас уже на месте. Еще звукооператор был с нами – Коля Аипов. Я уговорил его взять с собой приемник «6-Н-1» – первый послевоенный и жутко тяжелый… К нему восемь щелочных аккумуляторов по 25 кг каждый. Но зато музыка всегда была с нами – после войны хотелось жить весело!.. К студии, которая ютилась тогда на Лесной, подали автобус. Группу привезли на Ярославский вокзал, посадили в вагон, который прицепили к какому-то товарняку, и мы тронулись. Говорю Коле: «Давай, соединяй аккумуляторы, включай музыку». Коля отвечает: «Какая музыка? Антенна нужна». «Так выброси конец провода в окно, – говорю, – поймаем что-нибудь». Выбросили, какая-то музыка заиграла, мне что-то не понравилось, я сел ловить другую станцию. А тут уже разливают по стаканам спиртное – надо же отметить отъезд... Наконец, ловлю на каком-то диапазоне разговорную станцию – с хрипами и свисточками... И вдруг все мы услышали русскую речь. Какой-то явно вражеский голос вещал: «...буквально в эти минуты из Москвы движется поезд с киностудии «Моснаучфильм», который направляется на ракетный полигон под Сталинград для съемки секретных фильмов... В этой группе находятся...». И называются имена, наши!.. Меня пот холодный прошиб: неужели, думаю, кто-то из нас по глупости ливанул родным или близким, а там и пошло?.. – Подшутить над вами никто не мог? Помните, как резвились студенты-вгиковцы в фильме Петра Тодоровского «Такая чудная игра»? История, говорят, реальная, и связана со звездой советского кино Николаем Рыбниковым… – Какие шутки – Сталин еще живой, Берия руководит главным оборонным проектом... Ни о чем подобном я не слышал тогда. К тому же мы ведь и сами не знали, куда держим путь. Ночью наш вагон отцепили, стояли на какой-то станции, потом снова поехали. Рано утром прибыли на пустынную станцию без вывески. Слышу за окнами разговоры: «Это же степь – летом суховеи, зимой бураны...» Так мы оказались в «Капьяре» – на главном в то время ракетном полигоне страны Капустин Яр под Сталинградом. Это было хозяйство Сергея Павловича Королева. Тогда полным ходом шли испытания баллистической ракеты Р-2. Сначала она упорно не желала летать, не могла даже оторваться от стартовой площадки. Но упрямство Королева было всесокрушающим: постепенно ракету «научили» и взлетать, и убывать в заданном направлении. – Правда, что Р-2 – копия немецкой Фау? – Немецкие ракеты Фау-1 и Фау-2 стояли в ангаре, с ними работали наши конструкторы – об этом нам сам Сергей Павлович говорил, когда познакомились. Но мы не снимали их…Что-то, безусловно, копировалось, но тут же дополнялось и развивалось. Мысль Королева не дремала ни минуты. Его «семерка», на которой летал Гагарин да и многие другие космонавты буквально до последнего времени, – изобретение чистое.
Особое чутье Королева – Королева снимали? Говорят, он не любил светиться на пленке и был далеко не простым в общении человеком… – Тогда Королев был лишь ведущим инженером, таких званий, как генеральный, еще и в помине не было. Но характер, конечно, давал себя знать – его побаивались. В том числе и наш режиссер Чигорин. Как-то обратился ко мне: слушай, мы завтра будем снимать Сергея Павловича возле «изделия», мне не хочется ему говорить, но он всегда приходит в своей старой кепке. Часто сминает ее, засовывает в карман – козырек надломлен, вид ужасный – нехорошо. Попробуй, поговори с ним об этом… На другой день, как только в цехе появился Королев, я подошел к нему и строго так говорю: «Сергей Павлович, вы, пожалуйста, либо наденьте другую кепку, либо вообще ничего не надевайте на голову – ваша для съемок не подходит...». Он посмотрел на меня с недоумением: «А с чего это вы решили меня снимать? Снимайте вон дядю Васю – видите? – Он показал на невзрачного мужичка, который копался с чем-то непонятным в сторонке, и с явным удовольствием продолжил свой рассказ-представление: – Дядя Вася двое суток провел возле ракеты – пытался усовершенствовать носовую часть. Чтобы не сгорала в плотных слоях атмосферы…Четыре НИИ все свои головы переломали – бились над этой проблемой, а наш дядя Вася предложил свой профиль носовой части, и ракета прошла...» Так я познакомился с Королевым. По-деловому, но всегда с пониманием и сердечно, мы общались с ним и все последующие годы, вплоть до его смерти. – Кем был тот «дядя Вася»? – Работягой, но не простым – настоящим Левшой! Сергей Павлович таких людей ценил выше всего на свете. Он всегда точно знал, на что способен каждый из его сотрудников, на что от него можно рассчитывать. В этом уникальность Сергея Павловича Королева, как руководителя. Потому он и Гагарина не проглядел – сработало внутреннее чутье и, конечно, его особо трепетное отношение к исполнителю. Это не каждому дано. – Выходит, он и вас разглядел – как это произошло? – Тот же Чигорин собрал всех операторов и говорит: «Сергей Павлович просит с верхней точки старт поснимать. Никак не могут что-то понять, нужен взгляд сверху. Самолет готов принять оператора на борт…». На это предложение все пятеро наших маститых – я же у них был ассистентом – дружно ответили: не по моей части. А вот он – показали на меня – раз учился в МАИ, пускай и летает... Королев не возражал. Я взял кинокамеру «Аймо» – КС-50б (ими фронтовые операторы снимали хронику Великой Отечественной войны), на пружинке работала, без аккумуляторов – и полетел. Захотелось чем-то сразу блеснуть. Поскольку я только что вылупился из ВГИКа, все свежее, операторское, еще не выветрилось из головы. Решил ускорить съемку, благо киноаппарат позволял. Выставил 48 кадров вместо 24-х. Снимая так, можно было как бы замедлить старт и дальнейший полет ракеты. При съемке с самолета, который пролетал над объектом быстро, это был едва ли не единственный выход. Сергей Павлович, оценив мое творчество, сказал: «Вот пускай этот парень и дальше снимает». С тех пор верхняя точка – съемка с самолета – была прочно закреплена за мной. Я снимал и ракетные полигоны, и ядерные, и даже ледяные арктические острова, на которых, в случае надобности, можно было построить промежуточные аэродромы для дальних бомбардировщиков или разместить ракетные установки – и такие в то время были в стране секретные планы. Наши фильмы смотрели на самом верху, включая Верховного главнокомандующего. Говорят, нравилось.
На атомной бомбе верхом – Зазнаться вам, конечно, не дали… – Ни в коем случае. Тем более, что в титрах номерных картин фамилии операторов не указывались. – Зато вас знали те, «кому надо»! – Верно. В сентябре 1954-го мне сказали: больше в Капустин Яр не поедешь, есть другие объекты. И я отправился в Семипалатинск. Теперь, анализируя те события и зная, когда и что происходило, я прихожу к выводу, что именно Сергей Павлович Королев рекомендовал меня Бороде – так называли тогда в узких кругах Игоря Васильевича Курчатова. – Вы и с академиком Курчатовым были знакомы? – Да, довелось… Но если позволите, расскажу по порядку. Я тогда уже был тарифицированным кинооператором. Осенью 54-го меня командировали в совершенно другую группу. Спецсостав отправился с Казанского вокзала. В соседнем вагоне везли атомную бомбу, но, разумеется, мы об этом не знали. Когда приехали, нас встретил режиссер Дмитрий Боголепов. Он сразу мне сказал: «Основная ваша задача – снимать с самолета...» Так я оказался в местечке с казахским названием Жана-Семей (Новый Семипалатинск в переводе на русский), где при военном гарнизоне был создан аэродром, обеспечивающий вылеты самолетов-бомбоносителей. Первые кадры: выгрузка смертоносных «изделий» из вагона. Рутина, казалось бы, но я решил подойти к делу творчески. Оседлал одну из почти трехметровых атомных бомб и повел съемку прямо с хвоста, крупно, динамично, на фоне... – Опасная прогулка? – Я этого не ощущал. Хотя и не знал тогда, что атомная начинка находится в отдельной коробке. Позже снимал, как бомба заряжается... Самое волнующее по тем временам зрелище: как подкатывают эту бомбу на тележке и подвешивают снизу под брюхом самолета. Мне казалось, что это очень тяжелая и серьезная процедура. Естественно, я много передвигался, поэтому окружающие сначала с некоторым подозрением посматривали на меня, но потом привыкли. Дело в том, что человек с киноаппаратом в традиционном понимании тех лет – это «Волга-Волга», «Веселые ребята», в общем, он оттуда, где жизнь бьет ключом... А тут снимает страшно подумать какие вещи – для чего? Лишь со временем люди понимают, насколько все это необходимо и для дела, и для истории. …Взлет самолета-носителя обязали снимать моего напарника, лет на 15 постарше меня – Христофора Акопова. Впоследствии я уже сам это делал, а тогда мне сказали: «Садитесь быстренько в свой самолет – взлетаем!» – Вам выделили персональный самолет? – Если бы… Свой первый ядерный взрыв – здесь это коротко называлось «ч», а слово «бомба» даже всуе не поизносилось, – я снимал с самолета дозиметристов. Мечтал, конечно, о чистеньком окошке, чтобы оптически не исказить изображения... Но пока добрался со своим громоздким «Debrie-L» – им еще в 1914 году французы снимали свои комедии – и парой аккумуляторов да штативом общим весом пудов в пять, все места у самых хороших окон уже были заняты. Сидят дозиметристы – не сдвинешь. У них приборы, и они вообще тут главные. Мне указали на некую амбразуру – даже не стеклянную, а из плекса – и сказали: «Вот ваше место, работайте». Камеру установил, посмотрел в видоискатель – муть сплошная, хоть реви. – Нельзя было потребовать… хотя бы понимания? – У кого – уже взлетели. Бомбу отправили на реактивном Ту-16. Мы же летели на винтокрылом «Ту-4» – скорость меньше. Но все было рассчитано. Самолет-бомбоноситель отправился на полтора часа раньше. Он должен был набрать потолочную высоту – 12 километров и сначала пролететь над целью, не сбрасывая бомбу. Затем вернуться, и тогда уж… Наш самолет должен был подойти к месту сброса на параллельном курсе. – Каким было расстояние от вашего самолета до взрыва? – Это зависело от мощности бомбы. В первый раз я снимал с расстояния в пять километров. Сильно волновался. Снимал слева по борту. Сначала длиннофокусным объективом. Наводка на резкость велась через пленку – у камеры не было зеркального обтюратора. Я поставил на бесконечность и как-то постарался увидеть, что же у меня будет в кадре. Вдруг ярчайшая вспышка – стало все белым бело, словно море молока внизу разлилось… Когда образовался гриб, и шляпка стала быстро расти, грозно набухая при этом, я поменял объектив на широкоугольник. – И взрывная волна вас достала? – Меня предупредили, что удар обязательно будет. Но чтобы настолько… Взрывная волна, можно сказать, опрокинула самолет. Но летчики классные были – с перегазовкой вышли из штопора. А у меня своя отметина образовалась под глазом – жесткая лупа окуляра наградила огромным фингалом. Так происходило каждый раз, пока я снимал французской камерой. – Аналога более современного и удобного разве не нашлось? – Были и другие камеры, но достоинство «Debrie-L» заключалось в значительном запасе пленки в одной кассете, а, значит, возможности снимать длинные планы – этого требовал режиссер, а перечить ему мне, понятно, было совсем не с руки… Мое окошко тут же заняли. Впору было материться, но я, кажется, этого не сделал, просто возмутился вслух и довольно громко. Был, правда, услышан – ко мне подошел человек в гражданском и сказал: «Вы свое дело сделали. Перебирайтесь-ка вон туда – на диванчик и… отдыхайте». Вовсю уже суетились дозиметристы... Я, конечно, расстроился, но делать нечего – выключил камеру и смотрю, что будет дальше. Наш самолет тем временем развернулся, подлетел к краю радиоактивного облака, а затем и нырнул в него... Конец света: все вокруг затряслось, задребезжало! Вылетаем обратно – вроде целы. Разворот и снова туда же – надо же было все досконально исследовать. И так несколько раз. В какой-то момент по корпусу самолета сверху ударили камни, поднятые взрывом с земли и уже потерявшие скорость. Это было очень неприятное ощущение… Лицо у меня, видимо, немного перекосилось, и тот же «человек в гражданском», заметив мою реакцию, решил подбодрить: «Ничего-ничего, самолет крепкий...». Я ответил: «Да ладно самолет, но тут же пленка бесценная – ваше облако ее точно засветит…». Как в воду глядел: когда проявили ту пленку, по краям была заметна вуаль… – О том, что радиация может и вас «засветить», вы тогда что – не думали? – Мелькали, конечно, тревожные мысли, но я гнал их подальше. Сначала даже заикаться об этом – в своем, понятно, кругу – считалось неприличным. Это потом нам стали давать какие-то карандашики-индикаторы. Набрал десять единиц, а дальше сброс. Возвращаемся после съемки, у всех по нулям – все ясно, хорошо поработали, но с дозой радиации, и это тоже понятно, перебрали… – Много перебирали? – Кто его знает: счетчики Гейгера были тогда лишь у японцев. Но когда меня прихватило всерьез – на испытаниях первой атомной подводной лодки в Северодвинске – я почти год по больницам валялся. Еле выкарабкался. Что спасло – толком так и не знаю. Правда, есть мыслишка одна, неординарная. В годы войны я, мальчишка, работал сварщиком. Однажды пришлось варить свинцовые ванны. Работа тонкая, но, как потом выяснилось, крайне опасная. Без респиратора это делать было нельзя категорически. Я об этом не знал, надышался ядовитыми парами, да так, что поучил серьезное поражение легких, был отравлен весь организм. Даже инвалидность хотели мне дать после госпиталя... – Свинец, как известно, защитник от радиации! Полностью вывести из вашего организма ядовитый металл вряд ли смогли, но, возможно, он благодатно сработал в другой ситуации, например, как профилактика против сильного облучения. Своеобразная гомеопатия получилась – не говорили об этом Курчатову? – Не успел.
Верхняя точка – Жаль. Он бы непременно заинтересовался таким феноменом. – Курчатов очень быстро узнал о «моих подвигах». Точнее, о том недовольстве, которое я в сердцах выразил на борту самолета дозиметристов. Видимо тот, кто был в штатском, нашел в моих гневных стенаниях резон и тут же обо всем доложил «кому следует». Поэтому едва я добрался до гостиницы, меня тут же направили к особистам – только у них была связь. Соединили с режиссером, и тот сказал, что был у высокого начальства – фамилию Курчатова запрещалось называть даже по самой секретной связи. Игорь Васильевич «вошел в положение» – понял, что нормальная съемка вряд ли получится при совмещении нескольких дел на одном борту, поэтому было решено выделить кинооператору отдельный самолет и даже переоборудовать его по необходимости. Я сразу понял, Курчатов – наш человек! – Академик позаботился о вас, но в лицо не знал? – Главным образом он заботился о пользе дела. Какое-то время мы не были лично знакомы. Но уже в октябре 1954 года был единственный случай, когда мне пришлось снимать с земли. Вернее, я начал с земли, а продолжил все равно в воздухе… – Взрывная волна забросила на верхнюю точку? – Все было еще интересней. Заряд, запрограммированный для подводного взрыва, сначала решили испытать на земле. Ядерную боеголовку установили на 15-метровой вышке, окружили танками, машинами, привязанными к столбам собаками и даже барашками – все это в радиусе нескольких километров… Операторы снимали разными камерами и объективами, со штативов. Я своим «Debrie-L» – крупно, Коля Шумов держал средний план, Игорек Касаткин – общий... Пришла команда по рации, мы камеры включили, прильнули к окулярам, внутренне готовые на какое-то время оглохнуть и даже ослепнуть… Но предчувствие нехорошее было – уж больно много понаехало на тот взрыв гостей из Москвы. Все они, конечно, наблюдали из укрытия... А мы – наверху. Снимали с приличного расстояния, но в пределах видимости, разумеется. Вдруг какой-то щелчок, и происходит что-то не очень понятное. Вместо ослепительного огня и последующего стремительно растущего мощного гриба появилась тонконогая поганка с недоразвитой шляпкой… Все в недоумении – а где ядерный взрыв? Но заряд продолжал куриться, значит, в любой момент, могло последовать развитие эксперимента. Мы отработали по кассете, а дальше-то что? Вскоре к нам подъезжает автомобиль. Выходит человек с бородой – понятно, академик Курчатов, с ним наш куратор на полигоне – начальник по режиму Поляков и режиссер Боголепов. Сдержанно поздоровались. Курчатов озадачен, нервничает, не отрывает глаз от дымящейся «поганки». Поляков отводит нас в сторонку и говорит: «Вот, ребята, у нас первый отказ. Не сработало что-то. Но мы не можем направить туда ученых... Хорошо бы кому-то из вас подлететь на вертолете и снять, что там происходит...». Как только он это сказал, все мои коллеги дружно уставились на меня. – Все правильно – у вас же законная «верхняя точка»! – Да уж, законная... Тут и Курчатов посмотрел на меня внимательно. Делать нечего – лечу! Попросил только дать помощника. С французской бандурой там делать нечего, поэтому взял более легкие камеры – «КС», но кто-то должен их перезаряжать в специальном мешке, они постоянно сбоят, «салатят»... Помочь мне согласился Игорь Касаткин. Нас предупредили, что бомба еще жива и дышит довольно грозно – может в любой момент сработать на полную мощь... Вроде того, что берегите себя – будьте аккуратны. А как это сделать, не сказали: разве можно в такой ситуации уберечься? Рванет, так уж мало всем не покажется... Вертолетчик был один – рисковать всем экипажем не стали. Я занял место второго пилота, открыл окно. Подлетели к «поганке».Снимаю одну кассету, пока Игорь перезаряжал аппарат – вторую, потом и за третью принялся... Нужно было зафиксировать все наружные подробности и детали – рычаги, провода – со всех сторон на разных планах... Минут десять работал в бешеном темпе. Вертолет то зависал, то облетал продолжавший дымиться объект. Вроде бы все, но для полного счастья как всегда чего-то мне не хватало... Захотелось снять еще крупнее. Говорю пилоту: «Давай ниже!» Тут уж у него нервы не выдержали, стал меня материть, на чем свет стоит: и о матери вспомнил моей, и о двоих малых детишках своих... «Снял?» – «Снял». – «Тогда всё». И мы очень резво от той «поганки» ретировались. – Курчатов был доволен? – Видимо, да. Он попросил на следующий день через помощников узнать, как я себя чувствую… Моя съемка помогла ему и другим ученым разобраться в причинах отказа «изделия». Провели нужные доработки, и уже в 1955 году успешно испытали атомную боеголовку под водой. – Вы подружились с Курчатовым? – Вообще-то, Игорь Васильевич – это такая глыба, что говорить о какой-то с ним дружбе с моей стороны будет верхом нескромности. Но что было, то было: после важных или сложных испытаний Курчатов неоднократно приглашал меня к себе – на чай. В основном, конечно, его интересовали какие-то детали, связанные с увиденным мной во время испытаний. Я все подробно снимал. Но и мои наблюдения были для него, как я понял, важны. – Например? – Примеров много. Однажды, после испытания очередной программной бомбы, которую я снимал теперь тремя камерами, Игорь Васильевич был очень взволнован и расстроен, лицо прямо красное. Видимо, у него кровеносные сосуды подходили близко к поверхности кожи... Спрашивает: «Вам удалось что-нибудь снять?» – «Конечно, – отвечаю, – все есть: крупный, средний, общий планы...». «Как хорошо, – говорит, – мы-то ведь с земли ничего не видели». В тот день внезапно испортилась погода, и низкая облачность не позволила ученым как следует пронаблюдать все стадии развития взрыва. Наземные операторы тоже не смогли снять начальную фазу. Поэтому моя съемка с верхней точки становилась бесценной. Курчатов трижды переспросил: «Точно все есть? Нам нужны данные...». Особенно его интересовала протяженность начальной фазы – огненный шар... «Сколько секунд продолжалось свечение?» – спрашивает у меня. Я отвечаю: это можно подсчитать и довольно точно. Каждый киноаппарат снимал со скоростью 24 кадра в секунду. Мы можем сосчитать количество кадриков – на 24 разделим и точно узнаем время… «Неужели так просто?» – изумился академик. Тут же прямо на моих глазах расцвел, заулыбался. И вдруг стал снова сосредоточен: «Но нам нужно еще и размер огненного шара знать...» Игорь Васильевич, говорю, если использовать оптический прибор типа микроскопа, то можно точно узнать и размер. Мы это проходили во ВГИКе, у нас была дисциплина – оптика… Ученый протянул мне бумагу, и я нарисовал два треугольника, рассказал, словно профессору на экзамене, как перекрещиваются лучи, переворачивается изображение. И заметил ему: важно узнать расстояние от самолета до взрыва. Летчики подскажут... «Ну, эти точно подскажут...», – согласился Курчатов. Академик был счастлив. – У вас нет фотокарточки, где вы рядом с Курчатовым? – Фотографироваться на полигоне, в закрытых городах было категорически запрещено. Тем более с такими людьми. Недаром же его называют «отцом советской атомной бомбы» – секретнее в стране не было человека. Разве что еще Королев. – Сколько всего испытаний атомных и термоядерных бомб вы снимали? – Около сорока. Может, чуть больше. Считать подобное – вести какие-то записи было нельзя. – Вы здорово рисковали жизнью, особенно когда полетели снимать неразорвавшийся заряд – чем-то вас наградили? – Было так. Где-то месяца через три после случая с неразорвавшейся боеголовкой встречаемся в столовой с командиром того вертолета. И он задает мне ваш вопрос: «Чем тебя наградили?» Я только плечами пожал – да ничем... Вертолетчик удивился: «А мне ведь Героя дали...». Потом схватил за руку и потащил к своему командиру: «Он очень хотел познакомиться с оператором». Зашли в просторный кабинет, из-за стола поднимается генерал: «Неужели не боялся, когда снимал? Был бы моим солдатом, я бы тут же представил тебя к званию Героя Советского Союза...». – Так Вас никто и не представлял – даже Курчатов? – Если бы я был ученым, другой разговор. Но я же работал на киностудии, а там не имели права даже догадываться о том, чем конкретно мы тут занимаемся, что снимаем. Значит, и представлять к наградам нашего брата было некому. Такая вот секретная чехарда получилась. До сих пор не разобраться.
Партбилет не помеха для Аллаха – …Так вы в Бога верите, Махмуд Мухамедзянович, или нет? Он вас хранил, как считаете? – Верю в Аллаха – я же татарин. Моя мать чувствовала, что я занимаюсь чем-то необычным и, видимо, небезопасным. Ее пугали мои длительные командировки в неизвестном направлении. Спрашивала у старшего брата, у моей жены: чем занимается Махмуд? Но они же ничего не знали. Как-то подозвала меня перед сном и говорит: знаешь, сынок, если там, где ты работаешь, происходит что-то страшное, ты хотя бы одну строчку из Корана прочитай, и это тебе поможет. – Читали? – Мать велела – святое... «Бисмилляхирахманир-рахим...» – «Во имя Аллаха, с помощью Аллаха…». Даже когда у меня в кармане лежал партбилет, вылетая на съемку ядерного взрыва и включая камеры, я про себя произносил эти слова... А когда с земли снимал, видел, как перед взрывом даже самые убежденные коммунисты, отвернувшись, потихоньку осеняли себя крестом. Не то, чтобы я так уж истово верил в Аллаха, но успокоиться и настроиться на работу слова молитвы всегда помогали. Вера – хорошее дело.
Из досье. РАФИКОВ Махмуд Мухамедзянович родился 1 марта 1924 года в семье татарских крестьян, которые после революции переехали в Уфу. Во время Великой Отечественной войны, освоив все виды сварки, стал незаменимым рабочим на военном заводе. Поэтому и на фронт не попал – работал по 12 часов в сутки и учился. После окончания вечерней школы поступил в Уфимский авиационный институт, затем уехал в Москву и перевелся в МАИ. Но диплом получил все же во ВГИКе – тяга к искусству победила все прежние устремления. Увлекался музыкой, мечтал снимать кинокомедии и водевили. Однако по распределению попал на киностудию «Моснаучфильм», где вскоре оказался в сверхсекретной киногруппе, призванной создавать специальные фильмы для служебного пользования – об испытаниях атомных и термоядерных бомб, баллистических ракет, атомных подводных лодках, а также о космонавтике. Неоднократно, рискуя собственным здоровьем и даже жизнью, успешно выполнял задания академиков-первопроходцев И.В. Курчатова и С.П. Королева. Во время испытания одной из первых советских АПЛ получил серьезную дозу радиации, долго лечился, но отказался от инвалидности и в дальнейшем работал на космодроме. Первым после приземления снимал космонавта №1 Ю.А. Гагарина, а также В.Н. Терешкову, А.А. Леонова и многих других покорителей космоса. К сожалению, из-за режима секретности и специфики работы ни разу не был представлен ни к одной правительственной награде. Единственное признание М.М. Рафикова – звание «Заслуженный деятель искусства Российской Федерации», которое он носит с 1992 года, и премия «НИКА» – ее героический оператор и режиссер получил в 2011 году в номинации «За выдающийся вклад в российский кинематограф».
